Переговоры

Накрапывающий дождик стремительно разросся до настоящего ливня. Тротуары вспенились под светом фонарей, растеклись ручейками по обочинам. Ночной Крестовский ожил: забегал крикливыми гуляющими, барабанно зашуршал листьями, забороздил машинами по разлитой воде. А нам негде укрыться. Даже густая крона деревьев не спасает от хлынувшего потока. В темноте не разобрать дороги. Да и не важно. Черные лужи приятно омывают ступни в сандалиях, брызжут теплой смесью песка и ливня. Накопленные загодя эмоции выплеснулись навстречу дождю. Руки взмыли в непроглядное небо, лицо – под свежие струйки, глаза сощурены. Бегом сквозь завесу, чтобы задохнуться от смеха, чтобы с разбегу в лужу - чтобы как в детстве.
А потом мимо заведений, по песку, который безнадежно набился между пальцами ног. Мимо освещенных парковок. Мимо гламурных кутил. К одинокому пирсу, врезающемуся в неспокойное «море».
В ту ночь на том пирсе был организован переговорный пункт с природой. Ветер ласково, но властно обнимал, раздувал парусом кофту, бился в раскрытые ладони. Не видно, где начинается вода и кончается небо. Только мириады поблескивающих гребешков в обрамлении далеких огоньков, только успокаивающий свист ветра. Хотелось унести в памяти как можно больше красоты, изобилующей вокруг. От нее спирало дыхание.
Не желая нарушать почти интимную близость с миром, мы молчали. Молчаливые переговоры со стихией и с самим собой.
А потом ощущение, словно выпито по снаряду в лицо. Ноги не слушались, мысли путались. Громкая цоевская «Кукушка» с освещенного пятачка стадиона – как нельзя «в тему». Мы подпели.
А потом… потом не важно. Хочу, чтобы такие моменты случались очень редко, но незабываемо.

Жареные соловьи

Вчера, как давно обещала, повела маму в музей–квартиру Набокова. Большая Морская, 47. Мимо него проходит мой путь до Главпочтамта – каждый раз, пробегая мимо, обещалась заглянуть. И вот свершилось.
Моя любовь к Набокову зарождалась сложно и тернисто. После прочтения «Лолиты» (которую до сих пор должна в финэковскую библиотеку), осталось лишь глубокое недоумение: таланта автора я узреть так и не смогла, как не тщилась. Другими словами, прославившая писателя исповедь педофила меня нисколько не впечатлила, наоборот, вызвала раздражение. В студенчестве читала «Аду» - ни сточки не помню. Помню только, что демонстративно сидела с раскрытой книгой в приемной кафедры «АХД», ожидая своего дипломного руководителя, в надежде сразить его своей интеллектуальностью. Читала еще его лирику, рассказы, кое-какие показались довольно интересными, но не более. Потом я надолго забросила попытки понять и оценить гений русского изгнанника.
И вот, пару лет назад, я откопала на своих книжных полках тонкую книженку, в дрянном картонном переплете с облезлой пленкой. Называлась она «Terra incognita», в которую входили «Другие берега» и «Защита Лужина». В то время в моей жизни прогрессировал читательский кризис: все, за что ни бралась, решительно не нравилось и прямо таки бесило. Безысходность заставила взяться за Набокова, от которого, как мне казалось, отреклась навсегда.
Начала с «Других берегов». Поначалу опять сетовала на чрезмерную витиеватость и замудренность стиля. «Пушкин, - критиковала я, - как истинный гений, а не высосанный из пальца, ту же самую мысль высказал бы в два раза короче, в три раза проще и значительно легче к восприятию и осмыслению». Но чем дальше я углублялась в дебри далеких воспоминаний автора, тем больше меня захватывало. Дело, безусловно, не в сюжете (ну какой может быть сюжет в мемуарах?), а в невероятной атмосферности произведения. Казалось, на долю автора выпало самое счастливое детство в мире, будучи любим самыми волшебными родителями, которых только можно вообразить. Гармония, царившая в доме Набоковых, нашла ярчайшее отражение в каждой строчке, делая тебя немного причастным к их простому, но очень насыщенному, ничем не стесненному, семейному счастью. Причем, больше всего поражал именно слог писателя, который так невзлюбился поначалу. Поворот головы матери, ее страсть к собиранию грибов, неоконченный жест отца, зародившаяся любовь к бабочкам и страшная угроза впереди. Глубоко запала мысль автора, которую не воспроизведу дословно, но смысл передам: «В детстве я был в сто крат восприимчивее к окружающему и намного больше запоминал, чем остальные дети. Запоминал даже то, что помнить никак не мог, ибо был слишком мал. Словно судьба подарила мне эту счастливую способность, напитывала меня впечатлениями, тем самым компенсируя будущие ужасные потери и страдания». Многочисленные имения семейства с удивительной четкостью прорисованы, словно это ты проезжаешь мимо березок, к мостку, слышишь поскрипывание колес, щуришься на солнце сквозь окошко. Выра, Бутово, Рождественское… После я прочитала еще несколько произведений, прочитала с удовольствием, взахлеб. Но любимым навсегда останется «Другие берега», которые нет-нет перечитываю. Открываю случайную страницу и читаю первый попавшийся отрезок, чтобы еще раз насладится силой слова и почувствовать, проникнуться, ощутить.
Сейчас в здании, которое некогда служило Набоковым городским особняком, только на первом этаже находится музей. Остальные этажи заняли какие-то непонятные учреждения. Нам показали хороший фильм Парфенова, где он бродил по местам писателя, часто в сопровождении самого Набокова, который говорил с акцентом, походил скорее на английского сэра, при этом умудряясь оставаться «своим».
Так он написал про себя: «Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. …Мая голова разговаривает по-английски, мое сердце – по-русски, и мое ухо – по-французски».
Его сестра единственная из семьи возвращалась с визитом в советский союз, чтобы посмотреть на свой бывший дом. Ей всего лишь надо было подняться на второй этаж и увидеть родные цветные окна. Пустили далеко не сразу: в то время там в числе прочих вольготно расположился комитет по цензуре, который запрещал печатать в том числе и Набокова.
Мы побродили по нескольким открытым посетителям комнатам. То ли мы все выдумали, то ли действительно энергетика этого дома до сих пор сохранилась. В нем как-то хорошо, как-то светло и легко. На второй этаж нас тоже не пустили. Но снизу мы разглядели красивые витражные окна, чудесным образом пережившие все революционные катаклизмы.
После посещения музея, захотелось снова что-нибудь почитать из работ Владимира Владимировича.
А еще в субботу, пока я развлекалась на свой лад, мама с тетушкой ходили в квартиру-музей Блока. Будучи преподавателем литературы в старших классах, мама и сама может проводить экскурсии в подобных музеях. Она рассказала мне, как отреагировал Николай Гумилев, узнав, что Блока отправили на фронт. «Это то же самое, что жарить соловьев», - сказал он.